К тому, что написала («Лучик» №3, 2016 г.) моя мама, Ржевская Тамара Николаевна, могу добавить то, что слышала от неё самой и от её сестёр, моих тётушек Фотины, Нины и Маргариты.

Дед мой, священник Николай Ржевский, был сыном священника Иоанна Ржевского и внуком священника Иосифа Соловьёва по материнской линии.

Иерей Иоанн Ржевский приехал в Сибирь из Европейской части России. Его сын Николай был учителем. Священником он стал, исполнив заветное желание отца.

В 1919 году в семье Николая Ржевского было семеро детей: Фотина, учительница, в замужестве Василькова, Флорентий, сначала фельдшер, потом сельский врач, лечащий больных с. Красногорское и окрестных сёл и деревень в радиусе 10 и более километров, Нина, в замужестве Пенская, Маргарита, уже учительница в свои 16 лет, подростки Георгий, Сергий и Тамара — младший ребёнок в семье. Остальные дети умерли в младенчестве. Мужа Нины, священника Анатолия Пенского, арестовали вскоре после смерти дедушки, больше о нём никто ничего никогда не слышал. Отца жены Флорентия, священника Василия Новикова, зверски убили в том же году. Георгий и Сергий погибли в боях Великой Отечественной войны.

Когда происходили события, описанные мамой, ей было 8 лет. Сестры её, Фотина, Нина и Маргарита, были старше и больше запомнили из того, что рассказывала им их мама, сопровождавшая мужа-иерея, когда красноармейцы вели его на расправу. Тётушки рассказали мне, уже взрослой, более подробно о том, что тогда происходило. Я запомнила следующее: оратор-каратель вдохновенно и уверенно утверждал согнанным на сходку жителям села, что «долгогривый и долгополый поп» был невежественным и жадным дармоедом, отбиравшим у них последнее, всю жизнь лгал им о Боге из соображений собственной выгоды, смеялся и издевался над ними и тем заслужил самое суровое наказание. После обличения священника в подобного рода преступлениях ему был предложен выбор: жизнь в случае отречения от Бога или расстрел, если он не отречется. Он не отрекся. Мысль отдать его на расправу прихожанам, видимо, пришла карателю в процессе глумления над ним. Но сказанное им о их священнике настолько не соответствовало истине, что, когда он, войдя в раж, призвал к расправе над ним, никто не шелохнулся. Разгневанный трибун, не ожидая такой реакции на его пафос, стукнул кулаком по столу, накрытому кумачовым ситцем, и грозно воззвал: «Кто здесь председатель комитета бедноты?!» Из толпы сельчан вышел Федор, уже немолодой крестьянин. Это был, по определению тетушки Маргариты, «самый лядащий мужичонка»[1] по прозвищу Федька-гнидка, многодетный, нерадивый, а потому действительно самый бедный на селе.

Он спокойно и бесхитростно сказал, что их батюшка не таков, что он со всей своей семьей трудится на земле и сам себе добывает пропитание, никогда не собирая ни денег, ни продуктов у своих прихожан, пожертвования на храм использует не в собственных корыстных целях, а для служения Богу и людям, что за крещение всех его детей он не взял с него ни гроша, но всегда давал детям что-нибудь поесть или одеться, что старший сын отца Николая лечит всех бедных, а старшая дочь помогает учиться грамоте бесплатно во славу Божию. Сказал, что батюшка никогда никого не обманывал, а учил добру, не обижал, а помогал всем сиротам и немощным, давал приют бездомным и безродным. Вслед за ним стали заступаться за священника и другие. Несколько женщин повалились на колени и заголосили, упрашивая не трогать отца Николая. Мужчины заявили, что не дадут в обиду своего батюшку. Вот тебе и «гнидка», вот тебе и «лядащий». Не зря, выходит, дедушка мой отказался от предложения владыки Варнавы переехать в Тюмень. С тех пор, как я стала молиться за усопших, я поминаю на литургии вместе с дедушкой рабов Божих Феодора и Анастасию (Настасьюшку, поставившую деток на молитву за дедушку — отца Николая). Бог принял не отрекшегося от Него священника. Дедушка занемог, потерял силы, но, как и молился об этом, обрел безболезненную, непостыдную, мирную христианскую кончину, пособоровавшись, исповедавшись, причастившись, простившись с женой, чадами и домочадцами и благословив их. Могилу дедушки мама с сестрой не нашли. Им рассказали, что разыскивали ее и другие, но лишь для того, чтобы снять с покойника большой серебряный крест, с которым его похоронили. Не нашли.

Заступничество за священника не прошло даром для села. Каратели, со злобой и угрозами вскочив на коней, умчались, но уже после смерти дедушки отряд вновь появился в селе и расстрелял 10 мужчин. Имен их тетушка, рассказавшая мне об этом, не помнила, назвала только одного — Ивана.

Старшие дети дедушки уже имели специальность, когда в революционном пылу новой властью было проклято духовенство. Мама моя, повзрослев, попыталась поступить в высшее учебное заведение в Ялуторовске и в Тобольске. Но оказалось, что это возможно только в том случае, если она официально и принародно отречется от своего отца. Она не стала подавать документы. В Тюмени её приняли в институт, но уже на первом курсе потребовали отречения на общем собрании пред студентами, от чего мама отказалась, и ее отчислили. Еще одну попытку сделала она, уехав из Сибири в Ташкент, где поступила в Среднеазиатский государственный университет на медицинский факультет, который создал и возглавил тогда В.Ф. Войно-Ясенецкий, позднее прославленный в лике святых епископ Лука. Но и там партийная администрация исключила ее уже со второго курса, дознавшись о духовном сане ее отца. После того как была принята новая (Сталинская) конституция, мама могла бы продолжить учебу, но тогда она уже жила в Алма-Ате и работала учительницей русского языка в средней школе вместе с отцом, который разыскал ее, приехал и женился на ней, а работать и учиться после моего рождения ей было трудно. Поэтому от мечты получить высшее образование она отказалась, осуществив ее уже в своих детях. Зато специалистом она оказалась очень хорошим. После войны она учила детей в 35 школе-семилетке, и за то, чтобы получить ее классы, учителя русского языка 8-10 классов 40 школы тянули жребий, так как это была гарантия грамотности учащихся. Тогда школьники учились не так, как сейчас, а серьезно, с чувством ответственности и долга, добросовестно, прилагая усилия. Каковы были требования, таково было и усердие. Не зря после лозунга «Кадры решают все» наша страна достигла высокого уровня науки и техники, победила в войне с врагом, поставившим на колени всю континентальную Европу, которая стала работать на него. Хочется воспользоваться случаем и сказать, что мне посчастливилось жить в самый трагический и героический период жизни нашей страны между двумя катастрофами — революцией и перестройкой. Беда заключалась в том, что в нашем многострадальном Отечестве после революции было узаконено безбожие, насаждавшееся жестокой силой. И только в годы Великой Отечественной войны Сталиным снова было восстановлено патриаршество, отмененное еще Петром 1.

Мама, боясь за нас, никогда не говорила нам о Боге, так как расправы над священниками происходили у неё, восьмилетней, на глазах. Умирая, она сказала: «Я поняла, почему вся жизнь была такая скомканная, это потому, что мы отказались от Бога». В последние годы своей жизни она воцерковилась молитвами своего отца иерея Николая, старшей сестры Фотины и любимого внука, ставшего священником. За день до смерти она, потрясенная, сказала мне: «Ты знаешь, сейчас мой папа приходил. Он сел на стул, взял мою руку в свою и сказал: “Ну, Тамаронька, пойдем”». На отпевании мамы присутствовало шесть священников, клирос Свято-Ксениевского храма г. Капчагая, попрощаться с ней пришло более 100 человек, я каждому в руки дала по свече, их было 100 в пачке, всем не хватило.

Я пришла к Богу, как мне казалось, с помощью науки. В детском саду, школе, университете, аспирантуре, в научно-исследовательских институтах, где я работала уже в хрущевскую «оттепель», все и всюду говорили одно: «Бога нет!». Но факты научных открытий таких великих ученых, как Менделеев, Тимирязев и множества других честных и совестливых, даже безбожных, говорили о другом: мир устроен до изумления совершенно; всё так разумно, до тонкости взаимосвязано, взаимозависимо, просто при всей удивительной сложности, что становится очевидным, не подлежащим сомнению, что без Бога такое возникнуть не могло. Теперь я понимаю, что далеко не последнее место в моем постижении истины сыграли молитвы моих предков, знавших Бога. А изучение тончайших процессов высшей нервной деятельности человека и животных в университете, сложнейших взаимоотношений между возбудителем, переносчиком и носителем болезней в научно исследовательских институтах, самостоятельное изучение основ генетики и иммунологии (в ВУЗе нам их не преподавали) сыграло лишь вспомогательную роль.

О жизни в Сибири семьи моего дедушки иерея Николая Ржевского я знаю от своей мамы Тамары и её сестёр, моих тётушек, следующее: все в ней трудились, что-то дружно выполняли вместе, у каждого были свои обязанности. Старшая дочь Фотина работала учительницей, воспитывала, учила, нянчила младших братьев и сестер, обшивала всех. Сын Флорентий, врач, выполнял самую тяжелую крестьянскую работу на выделенной им земле, в подсобном хозяйстве и в доме. Всех лечил. Ему помогал, особенно в починке орудий труда, Георгий. Нина помогала матери в ведении домашнего и подсобного хозяйства. Маргарита, учительница, отвечала за штопку, починку и чистоту всего белья и одежды членов семьи. Георгий и Сергий были изобретателями, мастерами-механиками, чинили все, вводили всякие новшества, облегчающие труд других. Георгий увлекался фотографией. В обязанности моей мамы Тамары входило ежедневно сеять муку, перебирать крупы и пропалывать огород. В семье царили мир и взаимопомощь. Детей не баловали. Бабушка Агриппина, а потом и мама употребляли пословицу: «Сладкого не досыта, горького не до слёз». Все дружно выходили пахать, боронить, засевать поле, косить траву, рубить, носить и укладывать дрова, заготавливать грибы и ягоды, картофель, корнеплоды, которые выращивали сами, садились на зиму делать пельмени, замораживали их, подвешивали в мешках в амбаре и использовали в пищу зимой. Семья была трудовая, дружная, дети послушные, все жили в любви, уважении друг к другу, почитании родителей и старших, заботе о младших. Нравственному воспитанию придавалось большое значение. Будучи ещё подростком, Сергей, чтобы подавить обиду или гнев, удержаться от упрёков и осуждения, бежал от дома до мельницы и обратно, возвращался уже спокойным и доброжелательным. Жили не роскошно, но добротно и радостно. Сами пряли, ткали, вязали, вышивали, мастерили и украшали. Традиции передавали младшим и примером, и учебой. Постились все, от мала до велика. После Масленицы женщины из соседних татарских сёл проходили по дворам и кричали: «Хозяйка! Поганый пища есть?» Им отдавали несъеденное мясо, молоко, яйца, рыбу. По-христиански помогали немощным, бедным. В бане у них жил единственный на все село пьяница, которому, как больному, сочувствовали сельчане, не забывая при этом предостеречь детей от того образа жизни, который довел его до такого плачевного состояния. Дедушка привечал и устраивал нуждающихся, сирот, безродных и бездомных. И когда бабушка упрекала его в том, что так и семья может обнищать, и не мешало бы попросить прихожан подсобить деньгами или продуктами, он благодушно отвечал: «Успокойся, Бог не оставит, птицы небесные не жнут и не сеют и сыты бывают, мы же трудимся, так что не пропадем. Бог велел делиться, а не стяжать». Настасьюшка, что жила у них во время описанных мамой событий, была безродной старушкой с разумом шестилетнего ребенка. Мама рассказывала, как ее, 8-летнюю, уговорила Настасья поспорить с ней на полтину, которую подарил маме крестный. Договорились, что мама отдаст полтину ей, если та босиком пробежит по снегу до почты и обратно, что Настасьюшка безотлагательно и исполнила, потребовав проспоренное. Мама с ревом стала отстаивать свое богатство. Тогда старушка пошла искать справедливости у матушки Агриппины. Матушка цену богатства знала: она была внучкой купца первой гильдии, то есть миллионщика. Потакать порокам своей дочери она не собиралась и извлекла из потерянной полтины гораздо большую корысть, нежели та стоила сама по себе. Она проучила дочь навсегда.

«Обещала, Тамарка, полтину? Отдай! И никогда больше не спорь!» — сказала она. Мама всегда послушно исполняла наказы родителей. Потеря была вскоре восполнена тем же крестным, от души посмеявшимся над сделкой старого с малым.

Бабушкин дед завещал своим сыновьям по полмиллиона.

Старший брат попросил младшего. то есть бабушкиного отца, записать на него свою долю, — дабы иметь льготы купца первой гильдии, что послужило бы их обоюдной выгоде. Тот согласился, и не был обманут старшим братом. Все было так, пока не случилась революция. А когда стряслась эта беда, родственники брата бежали в Китай со всеми деньгами. Там на них были приобретены чайные плантации и построены православные храмы в Харбине. Так мне рассказывали мои тетушки. Какое-то время бабушке передавали от них посылки: большие жестяные коробки с чаем, ларцы.

Позднее, в первые годы перестройки, мой брат Лев встречался с внучатой племянницей бабушки (правнучкой брата её отца) и узнал от неё, что Китай они покинули, когда там стало опасно жить, и после нескольких переездов из страны в страну, оказались в Америке. Она говорила, что многих повидала за свою жизнь, но лучше русских православных людей нет никого.

Традиции семьи моего дедушки — иерея Николая Ржевского — были сохранены семьей старшей его дочери Фотины Николаевны и Ивана Семеновича Василькова. Красивая, тихая, добрая, труженица, бессребреница, она была образцом христианки-дочери, -сестры, -жены, -матери. В самые тяжелые годы гонений на Церковь она не пропустила ни одной воскресной службы. Даже если храм был единственным в городе и находился далеко от дома. Ходила всегда пешком. Только роды и тяжелая болезнь могли стать причиной пропуска богослужения. Ссор в семье вообще не было. Говорили, что лишь однажды в ответ на несправедливую ворчевню мужа (он один обеспечивал семью и так уставал, что, придя домой, ел, говорил: «Пожить хоть что ли!», — валился в постель и погружался в сон) она издала неопределенный звук и кинула в него детскую шапочку. Он был так потрясен этим неожиданным «бунтом», что больше уже не позволял себе непочтительного тона в отношении к ней. Со всеми она была ровна и приветлива, смотрела так, будто была виновата. Любой, кто приходил в дом, всегда, даже в самые голодные годы, был приглашен к столу и накормлен тем, что ели все. Ее младшая дочь, глядя на снег за окном, грустно мечтала: «Вот если бы все это была мука!». В это самое время она положила половину семейного запаса муки на санки и отвезла священнику, лишенному всякой возможности раздобыть трудом пропитание. Ее дочь вспоминала такой разговор: «Мама, как же мы будем жить дальше? Ведь есть нечего!». В ответ услышала: «У нас еще есть полбаночки кукурузы». «Это на всю семью?! А завтра?». — «Бог даст день, Бог даст и пищу», — ответила женщина, которая ежедневно ухитрялась как-то и чем-то накормить мужа и детей и никогда не роптала. Этот рассказ моя двоюродная сестра закончила так: «Я не помню, что мы ели на следующий день, но мы все живы до сих пор, сыты, и только у моих детей и внуков четыре машины». Кровное потомство Фотины Николаевны составляет на сегодняшний день 66 человек. «…Лоза плодовитая у исходящих вод…» Ее никто никогда не видел праздной, отдыхающей, болтающей с соседками. Она нянчила детей и внуков, готовила пищу, стирала, мыла, лечила, шила одежду. Обшивала Фотина Николаевна дочерей-красавиц, сестер и их детей и внуков, всех, кто просил ее об этом и не просил. Из остатков тканей она мастерила комбинированные платьица, тужурки, шляпки„ капоры и береты. Первое пальтишко моего сына, тепленькое, мягонькое, было сшито ею. Из совсем уж мелких тряпочек, почти из отбросов, она делала яркие  и веселые стеганые одеяльца, коврики на стулья и на пол, украшения на стены. У меня над кроватью висела аппликация на холстине ‑ девочка в лохани с водой и утята, заглядывающие в лохань. Я играла куклой-китаянкой, сделанной ею. Белая тряпка с вьпшитым уголком превращалась в полотенце, комбинация вышитых лоскутков с кружевами — в дорожку, салфетку. Что она только не мастерила! И все это было интересно, красиво, неповторимо. Не знаю, как она ухитрялась еще и читать художественную литературу, много книг приносила я ей, а ведь две дочери ее работали в библиотеке. Я знаю, что она читала книги на французском, переписывалась с писателем Бажовым и св. Иоанном Кронштадтским. Чтобы не огорчать тех, кому не нравилось видеть в доме иконы, она смиренно убирала их вместе с Евангелием, Псалтирью и молитвословом в свою тумбочку, а когда все уходили на работу, расставляла их и молилась тихо перед ними. Я иногда заставала ее за этим занятием, когда первая лекция в университете не состоялась и я заходила к ней. Корпус моего факультета был в 200 метрах от ее дома. На Пасху ею обязательно пеклись куличи, готовилась вкуснейшая творожная пирамидка с крестами по бокам, а в тарелке с пророщенной зеленой травой лежали крашеные яйца. Я всегда дарила ей яйцо, раскрашенное акварелью. Кроме скромной одежды она, казалось, не имела ничего своего. Все, что ей дарили, она тут же отдавала, угощала других. Не отказывала она даже соседу, которого его жена из-за пагубного пристрастия звала «кусок сволочи». Он, высокий, в галстуке бабочкой, хорошо поставленным голосом обращался к ней примерно так: «Фотина Николаевна, не откажите в любезности, займите до завтра 10 рублей». Она виновато отвечала: «Десяти у меня нет, есть три шестьдесят, сейчас я вынесу их Вам». Со словами: «Очень Вам признателен, непременно верну завтра же», — он уходил. Сомневаюсь, что возвращал. Но тетушка ни разу не отказала ему и отдавала все, что у нее было. Правда, это было уже тогда, когда дети ее были взрослыми и работали.

Как-то сын моей тетушки Фотины сказал мне:

— Не было случая, чтобы мама…

— Обидела кого-нибудь?

— Нет, об этом даже речи не могло быть. Не было случая, чтобы она хоть один раз о ком-нибудь сказала недоброе слово.

Вот счастливые дети! Узнать об оттенках ее отношения к кому-нибудь можно было только косвенным путем. Так избранника одной дочери она звала Петей. Например: «Леночка, Петя просил сказать, что он сегодня задержится». Избранника другой — Федором Ивановичем: «Федор Иванович просил напомнить, что вы сегодня идете в театр, оденься, Верочка, соответственно». Третьей говорила: «Женечка, звонил товарищ Маркович, спрашивал тебя». Одна из них рассказывала мне, как она была огорчена, когда, выйдя замуж, узнала, что муж любит выпить. Она поделилась этим с мамой, а та ее утешила: «Ты ведь знаешь, он такой хороший человек! Его все любят и угощают, а он не хочет их обижать». Когда же его привели домой в таком состоянии, что пришлось вымыть машину, сестра ждала уже другой реакции мамы, но услышала после ее вздоха только два слова: «Бедный Петя!» Вот счастливые зятья!

Никогда никому не было отказано в отдыхе, ночлеге, жилье. Жили в доме Васильковых моя мама с братом, когда я, ослабленная голодом военного времени, лежала в туберкулезной больнице, тетушка Маргарита с сыном, когда муж ее достраивал дом, приехавшие из других городов семьи дочерей, сестер и братьев, подруги дочери. Это был интернационал: Хецелиусы, Аганесовы, Полибины, Браиловская, Шуман (немка, это во время войны с Германией). А гостей не перечтешь. Квартира состояла из двух комнат и кухни — одной трети бревенчатого купеческого дома. Когда мы приходили в гости с ночевкой, весь пол был устлан матрасами, тюфячками, одеялами и телами гостящих родственников и друзей. Нас с братцем укрывали лоскутным одеялом, которое имело имя. Звали его Гришка Отрепьев, так как из него кое-где выглядывала вата.

Ни разу никто не попрекнул, не показал мимикой, жестами или словом, что присутствие кого бы то ни было нежелательно. Напротив, всем оказывалась помощь и внимание. Подруга сестры добиралась месяц из блокадного Ленинграда, ехала в товарных поездах, ее отмыли, вывели вшей, не тронув ее роскошных волос, залечили болячки, одели. Нас, маленьких, ставили на табуретки, и мы давали концерты. Отправляли домой в своих тужурках, если холодало. Эвакуированная Маруся Барабанова приходила вечером в субботу, приносила с собой какую-нибудь крупу или муку из того, что выдавалось рабочим Кировского завода, спала всласть все воскресенье, а рано утром в понедельник уходила на работу, где жила уже целую неделю. Завод этот имел очень большое оборонное значение, и трудились там почти без отдыха. На Новый год она принесла закрученные золотистые стружки из металла, которые очень украсили елочку.

До сих пор я удивляюсь, умиляюсь и поражаюсь тому терпению, которое проявляли все без исключения Васильковы, принимая у себя такую массу людей, уставших, голодных, плохо одетых, нуждающихся в добром слове и душевном тепле. Основную тяжесть такого гостеприимства несла на своих плечах, конечно, тетушка Фотина, хрупкая, смиренная, добрая женщина, которую никогда никто не видел раздраженной, сетующей на усталость или недомогание. Только когда у нее была туго перетянута косынкой голова, я понимала, что она страдает от боли и, оказав ей посильную помощь, освобождала ее от своего присутствия. Быть в этом доме, в дружной и приветливой семье, было большим для нас счастьем. До сих пор я вижу во сне стены, свет, нехитрую, но опрятную обстановку дома Васильковых, печь-контрамарку, окна со ставнями, рукоделие тетушки и сестер. Теплом, добром, здоровым духом пропитывались и все мы, посетители этого дома. Одной фразы тетушки Фотины мне хватило на всю жизнь, и она не была произнесена даром. Она сказала ее моей маме, а я услышала невзначай: «В Ирочке есть искра Божия». Это ее благословение теплилось, пока я не увидела свет Христов, когда крестилась и начала воцерковляться. Выходит, из всех живших вокруг меня людей она сыграла решающую роль в моей жизни. Ну и, конечно, рассказы о подвиге моего деда. На каждой литургии в заказных обеднях после имен дедушки и бабушки, мамы и папы я ставлю имя «Фотина», самое дорогое из всех других имен.

[1] В толковом словаре Даля слово «лядащий» значит плохой, дрянной, хилый, тощий; распутный, негодный.

Прыгунова И.Г.
Лучик 2016 №4, 2017 №1, №3, №4