НА ДЕНЬ ПЕРЕНЕСЕНИЯ МОЩЕЙ СВЯТИТЕЛЯ ИОАННА ЗЛАТОУСТА ИЗ АБХАЗИИ В КОНСТАНТИНОПОЛЬ
В Абхазии у речки Гумиста
в Команах многолиственных – гробница.
Тут в пятый век великий друг Христа сомкнул свои телесные уста,
но словом его разум золотится.
Шумела рядом не одна война,
в богатой почве – камни, стрелы, пули.
Последние лет двадцать – тишина.
Стоит российских воинов стена.
Ущелья в одеялах туч уснули.
Столпились эвкалипт, орешник, кипарис,
хурма, кедр, олеандр, гранат, инжир,
мимоза, лавр, чай, лимон, олива, мандарин,
магнолия, шиповник, апельсин,
акация, бук, пихта, груша, роза.
Пред богатейшим мыслью из людей
цвело богатство неба, солнца, моря,
плодов неслыханных, неслышимых детей
страны известной щедростью своей
и частым прихожденьем к горцам горя.
Святитель Иоанн запомнил те места,
откуда уходил к цветущим рощам рая.
Закончив здесь несения креста,
он молится, чтоб эта красота
вела к добру на струнах душ играя.
В Константинополь мощи унесли,
но для любви ведь нету расстояний.
Паломники в Команы шли и шли,
глаза, лампады, свечечки зажгли,
в гробнице много письменных посланий.
Им Златоуст немедля отвечал,
кого-то дома ждут его ответы.
Он больше утешал, чем обличал,
свет слов чудесных в вечный вёл причал.
Как нам нужны не от земных советы!
Я тоже написал, не помню уж о чём.
Но всё потом вокруг меня менялось.
Внутри невидимым, таинственным огнём
сжигалось сожаленье о пустом
и что-то новое мучительно рождалось.
Прими же и теперь, вседневный пастырь наш,
все эти строки, как моё моленье,
чтоб лжи рассеялся навязчивый мираж,
чтоб выкинуть из сердца дурь и блажь,
вражду и ропот, гордость и сомненье.
НА ДЕНЬ ПАМЯТИ ПРЕПОДОБНОГО ЕФРЕМА СИРИНА
(«Сирин» – значит «сириец»)
Неосужденья дар просил святой Ефрем.
Его слова, что радужней поэм,
украсились сапфиром состраданья
к таким, как мы – запутанным совсем.
В местах его побед над немощью своей,
в горах его молитв о святости людей
теперь идут бои неумолкая,
тут осужденье требует смертей.
Наступит скоро пост, часть лётчиков придёт
в посольстве нашем созданный приход,
услышит там: «не осуждати брата..»
и каждый что-то новое поймёт.
Вот – брат из войск ИГИЛ, нельзя его судить,
лишь только убеждать, а не поймёт – бомбить.
Коль сдастся в плен-пытаться подружиться,
прощать, лечить, учить, поить, кормить.
Да… это трудно, но Ефрем молился,
чтоб русский полк в Дамасске приземлился,
чтоб научился ввысь взлетать душой,
как все, кто на врагов своих не злился.
Святые все сирийские, войдите
в сердца воюющих, смягчите, покажите –
что осужденье выросло до зверств,
о Боге милосердном расскажите.
Неосужденья дар просил святой Ефрем…
Порой смолчу, но разум мой не нем.
Он часто говорит о ком-то плохо.
Он недоволен, кажется, никем.
Вот так наверно войны начинались –
обиды собирались, непрощались,
потом за камень, меч, гранотомёт.
До катастроф мы все доосуждались…
Не знает милое речное существо,
ползущее с усами и клешня’ми,
что онкологию назвали как его.
Она всегда охотится за нами.
У речек жизни скрылся болей ад.
Расставленные клешни цепки, ловки.
Ненужным мусором в бачок беды летят
работы, свадьбы, дружбы, тренировки.
Филолог и геолог, и герой
вдруг признают, что всех главней – онколог,
что надо резко прекращать с игрой
попоек, похождений и наколок.
«Вам нужно химию! вам нужно колдунов,
восточных гуру, экстрасенсов, бабок..»
Потом больной повеситься готов
от неудачи тех, чей голос сладок.
Для злого рака есть у нас сачок,
дымится на костре кастрюлька с солью
– святая мысль, что миром правит Бог,
врачующий привязанности болью.
Нам страшно от того, что на земле
все наши цели, ценности, стремленья.
А мир загробный как бы скрыт во мгле
неверия, рассеянья, сомненья.
О, если б лебедь вечности сумел
наш воз отнять у рака и у щуки,
чтоб каждый побыстрей уйти хотел
в тот мир, где нет страданья и разлуки!
В ДЕНЬ ПАМЯТИ ИКОНЫ БОГОРОДИЦЫ «ВЗЫСКАНИЕ ПОГИБШИХ»
«Ищи меня!»- шутливый выкрик детский.
Границы поиска-сад, двор, гараж, чердак,
беседка старая, густой камыш соседский,
заполнивший шуршанием овраг.
«Ищи невесту» – бабушкина шутка,
у зе’ркала коловшая порой.
Но вдумаешься – станет малость жутко.
Как жемчуг различить за мишурой?
«Ищи себя, ищи себе занятье»
– слегка сурово папа говорит.
Смотрю на будущее, словно на Распятье.
Ненайденость и до сих пор страшит.
«Ищи во всем запрятанную вечность» –
священник седовласый мне сказал.
Кругом шалят беспечность, быстротечность.
Конечность жизни щерит свой оскал.
«Ищи потерянные силу, совесть, радость,
ищи разбросанных по страждущей Земле
всех тех, кому по спешке сделал гадость» –
сам говорю упавшему себе.
«Ищи-свищи того, что не вернётся» –
твердит лукавый за моим плечом,
потом он омерзительно смеётся
об улетевшем времени моём.
«Ищи меня!» – прошу я слёзно Бога
и Богородицу, и каждого из вас.
Казалась безопасною дорога…
Как я в болоте по’ уши увяз?
НА НЕДЕЛЮ О МЫ’ТАРЕ И ФАРИСЕЕ
С народа мы’тарь собирал налоги.
На эти деньги строились дороги,
чертоги, бани, крепости войны
для огражденья хрупкой тишины,
не оставались без своей зарплаты
нотарии, епархи, стратилаты,
крутился весь имперский механизм,
лечился весь вселенский организм…
Прекрасны складчина, дань, общая казна.
Повинность всех для всех везде нужна.
А «мы’тарей» живёт вокруг немало,
чтоб нескупясь всё сердце раздавало.
Про деньги я уже не говорю…
В стихах передарю друзьям зарю.
Не всё ж себе – открытья, впечатленья,
предощущенья, мысли, удивленья.
Богатство времени несу то тем, то тем.
Осталось лишь на донышке совсем.
Наследство слова тоже не таю.
Чужую мудрость щедро раздаю.
Вот снова просит «чьё-нибудь ГАИ»
все силы, все способности мои.
Все ждут – что пожалею, полюблю,
торт счастья миллиардам разделю.
Но сам я-мы’тарь тоже ещё тот…
Как много тех, кто щедро мне даёт:
прекрасные весенние цветки,
часть шерсти на январские носки,
искусство слушанье, горючее машин,
глаза горящии, на рясу крепдешин.
письмо глубокое, спокойное крыло,
плечо надёжное, сердечное тепло.
обилье чая, красоту бесед,
молитвы злато, состраданья свет.
Наложим сами на себя налоги,
кресты, мешки, отчётности, оброки.
Ведь это – жертвенности первые шаги.
Друг мы’тарей Всесильный, помоги!
ЗАКАТ
Перед чаем были горы.
Снег лучами сокращался.
В ненатопленные норы
полк мышиный возвращался.
Северные склоны строже.
Там сугробища по пояс.
Здесь цветы воскреснут позже,
заблестят, в туманах моясь.
Перед чаем были страхи
новостей и гололедиц.
В гнёзда улетели птахи.
Звёзды смотрят из Медведиц.
На следах большой метели
след оставили коровы.
Краски солнца оскудели
и теперь лога лиловы.
Перед чаем были дали,
все залитые закатом.
Путь в машине проезжали,
дедом хоженый когда-то.
Лёд непробуждённых речек
обличал язык молчаньем
К дыму деревенских печек
молоко брело с мычаньем.
Перед чаем были годы
расставанья, отчужденья.
Шёпот благостной природы
учит тайне примиренья.
Вот добрались. Чай с вареньем
дополняет откровенность.
Стать бы как закат – с гореньем
совмещая постепенность.
23 февраля 2016
Снег ушёл, оставив дом небесный,
пал, пытаясь пересилить грязь,
сделать месиво дорожное невестой.
Но исчез, по лужам растворясь.
Может также блудный сын пытался
выручать друзей, спасать блудниц,
но без помощи отцовской поломался,
угодил в болотистость столиц.
Страшно из снежинки стать плевочком,
мутной каплей, стёртой с сапогов.
Страшно быть героем – одиночкой,
без команды шедшим на врагов.
Но закон духовный и природный
падших возвращает к небесам.
Вид дарован снежно-благородный
бывшим каплям, бывшим дуракам.
Блудный сын окрепнет, поумнеет,
даст Отец богатства для того,
чтоб белить всё то, что потемнеет.
от непослушанья своего.
Он придёт уже с благословеньем
в мир, где пал, в свинарник, где скорбел,
будет падших врачевать терпеньем,
деловым менять мотивы дел.
Снег пришёл, принес восторг небесный,
серость убелил, присыпал грязь.
Город грустный сделался невестой
в вечности на время растворясь.
Там, где тайны черпаешь лопатой
и горстями носишь чудеса,
у подножья ели бородатой,
над больничной горною палатой
простоял бы целых три часа.
Но мороз велит нам возвращаться.
Конвоиры-срочные дела
заставляют с чудом попрощаться
гордских кварталов домочадца,
потому что совесть не бела’.
Вспоминаешь солнце золотое,
ночь с алмазами снежинок молодых
над прихожей вечного покоя,
где рождественски рождается святое
в каждом, призывающем святых.
А они ведь ходят между нами-
праведники прежних всех родов.
Мыслями, как крепкими руками,
держат нас над скользкими краями
пропасти шумящей городов.
Мало знаем предков, те ж все знают
нас-своих любимейших детей.
Просвещают разум, навещают,
от дорог опасных отвращают,
увещают милостью своей.
В час, когда костры рождают тени
или всюду стелется туман,
чудо входит к сердцу прямо в сени.
И в снега упавши на колени
ощущаешь счастья океан.
А наутро в ямки от коленок
мышь залезет, свет зари зайдет.
Мы ж вернёмся в суеты застенок…
Перемены вместо переменок
на горах всё высказавший ждёт.
Светлана Копылова – Следы на песке. Текст песни
Жил на земле человек,
знал он и радость, и горе.
В Богом отмерянный век,
доброе знал он и злое:
Верность, обман и любовь,
горечь разлук и страданья
и нестерпимую боль
в сердце от непониманья.
Всё испытал он, но вот
жизненный путь завершился.
Нет больше дел и забот…
где он, куда торопился?
И бестелесным себя
чувствовал так непривычно.
В прошлое глядя, скорбя,
как бы живя в нём вторично.
Словно следы на песке,
видел он жизни дорогу
и различал вдалеке
свой след, и рядышком — Бога,
Только недоумевал,
видя следов этих ленты,
что Божий след исчезал
в трудные жизни моменты.
И, потрясённый, спросил,
он, свои беды считая:
«Господи, был я без сил,
как мог меня Ты оставить?
Как?» — и на этот вопрос
Бог отозвался смиренно:
– Я на руках тебя нёс
в трудные жизни моменты.
Побит камнями мученик Стефан.
Убийцы, как огромные рогатки,
метали гор округлые остатки
в его души безбрежный океан.
Так злые дети убивают птицу,
котёнка мучат, топчут синь цветов,
бросают сгустки неприличных слов,
плюют на вечность, на святые лица.
Бесплотный дьявол страшно многорук.
Отвязанные от сердец предплечья
им направляются на драки, на увечья,
на творчество изобретенья мук.
Орудием убийства стали воды,
огонь, трава, яд змей, клыки зверей.
Безбожники жестокости своей
служить заставили беззлобие природы.
Сердца ведь тоже камни у иных,
а у других-как хлеб, как соты воска…
Удары лжи терзают нежность мозга,
тот путает всё в выводах своих.
Побит камнями мученик Стефан.
И тёзки его русские-Степаны
своею кровью освятили страны,
где царствовал убийц Стефана стан.
Но мы не мстим, не каменные мы.
Мы им отдали золото, алмазы,
кинокомедии, забавные рассказы
чтоб вытянуть из иудейской тьмы.
СВЯТКИ
Рождённому Христу уже неделя,
две тысячи шестнадцать лет, точней.
Те, кто живут в незримое неверя,
с Ним встретились чрез теплоту друзей.
Чрез дни каникул, полные веселья,
чрез ожиданье благостных чудес,
чрез радость новобрачья, новоселья,
чрез зов рассветов, ожививших лес.
Чрез обитанье тайного в иконе.
Чрез исполненье в Рождество мечты.
Чрез то, что путешествовать спокойней,
когда мерцают золотом кресты.
Чрез Русь, что вся исхожена святыми,
в ней Вифлеемов сотен пять иль шесть.
Чрез рассужденье с мыслями своими
о том что Кто-то, где-то, как-то есть.
Чрез снега обличающую белость,
чрез книжек научающую власть,
чрез воинов уверовавших смелость,
чрез счастья отыскавшуюся часть.
Чрез то, что в святки просится святое
в поступки, в помышления, в слова,
струится изобилия покоя
сквозь льда и обстоятельств кружева.
Ещё чуть-чуть и из глубин Китая,
из прочих мест потянутся волхвы
искать Христа, нас с болью вопрошая:
«Зачем о Боге замолчали вы?»
На деревне белые одежды,
Всё омыли буря, дождь, снега’.
Покрестилась вся окрестность нежно.
Сердцу пищи-целые стога.
Сверх берёз одет нательный крестик
сельской церкви, где среди старух
я стою – невидимого крестник,
а везде Отец и Сын, и Дух.
Петухи – разрезчики покоя
начинают ранний благовест.
Скоро выйдет солнце золотое,
снег взыскрит, сосулечки подъест.
В местном Иордане у колонки
отразится неба синева.
Вон в окошках детских лиц иконки
иней украшает в кружева.
Глаз врачуют белые просторы.
Вечером дымки идут до звёзд.
У печей о вечном разговоры.
В Дом калиткой кажется погост…
ДЕНЬ ПАМЯТИ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ
Славный Предтеча – наставник юродивых
– как бы безумных, несчастнейших вроде бы.
Мудрый Креститель – крёстный блаженных,
свечек в холодное время возженных.
Всех этих странников, сирых, калеченых.
В боли прописанных, Свыше отмеченных.
Всех несуразных, смешных, большеглазых,
словом серебрянных, ликом чумазых.
Всех шепелявых, бездомных, лохматых,
телом смердящих, сердцем крылатых.
Скорченых Лёшенек, плачущих Любушек,
ласточек вечности, счастья голубушек.
Он и похож на них – бо’сый, нечёсаный,
травкой наевшийся, мывшейся росами.
Грозный и ласковый, кроткий и резкий,
грустный и радостный, лёгкий и веский.
Где-то он с ними проводит собрания,
там всё об умных, о сильных рыдания.
Слышатся вздохи о горе богатых,
к аду ведомых когтями рогатых.
И посылаются Гришеньки, Полюшки
к душам томящимся в светской неволюшке.
К детям оставленным, к бабушкам брошенным.
К радостным цветикам, раком подкошенным.
К мысленной плоскости, к гордостной взрослости,
к спрятанной подлости, к сытенькой пошлости…
К птенцам Иоанна рад бы прибиться,
но тяжело:не судить, не гордиться.
Не расслабляться, не объедаться,
с саможаленьем до крови бодаться…
Нас не призвали. Поставим лишь свечи
перед солдатами войска Предтечи.
Ксеньи, Матроны, Андреи, Василии
нас поминайте, лежащих в бессилии!