Я сорвался. Подвели
друг, страховка, камень, ветер.
Вот удар родной земли,
кляксы кровяных отметин.
Я сорвался. Год не пил.
Но пришли великих двое.
Ради гостя пригубил…
И теперь три дня в запое.
Я сорвался. Нервов ком
ощетинился, как ёжик.
Слышал удивлённый дом
крик на вой собак похожий.
Я сорвался, как резьба,
кран течёт словесной дури.
Кончилась моя борьба.
Сдулись силы. Бури сдули.
Я сорвался, как урок
с темой»Жизнь канатоходцев».
На порог зашёл порок.
Выходы закрыл. Смеётся.
Я сорвался. Понесло
мысли, сердце, руки, ноги.
Густо грустью занесло
возвращения дороги.
Я сорвался. Сорванцом
в детстве не был. Отвязался.
Перед жизненным концом
я вне жизни оказался.
Я сорвался. Как близки
Пушкин, Лермонтов, Есенин
с строками больной тоски
в тупике из опасений.
Я сорвался. Царь Давид
тоже знал паденья, срывы.
Может мозг, что так болит
он заменит терпеливо.
Я сорвался. Мне б сказать-
обстоятельства сорвали.
Нет. Не буду обвинять
рвавшие меня печали.
Лишь прошу всех поминать
Нас – кто кто до сих пор не встали…
Арена Колизея. Лев идёт.
Голодный лев. Истошны рёва звуки.
Он любит кровь, как и больной народ,
сюда пришедший поглазеть на муки.
Лев вкус оленей позабыл почти.
В зубах остатки человечьей плоти.
Ему не скажешь: «Подожди, прости!»
Он – образ дьявола, он просто на работе.
Стоит Татьяна-мученица. Ей
немало приходилось гладить кошек,
кормить, лечить, жалеть, любить зверей,
не отгонять от пищи мышек, мошек.
Всё это льву архангел рассказал,
добавив, что она-гражданка рая,
где и у львов-улыбка, не оскал,
где все живут друг друга не съедая.
Лев стал играть, как с мамою своей
играл до плена, в детстве в джунглях Конго.
Татьяна плакала о хищности людей,
но всё лицо сияло, как иконка.
Она предвидела-как много лютых львов
двуногих, говорящих обратится
к Христовой вере, обретёт любовь,
в незлобивых ягнят преобразится.
Всю львиность неуёмною свою
они направят царственно для Царства,
сражаясь каждый день в большом бою,
творя законы, храмы, государства.
Татьяна-мученица помолись о нас-
«шакалах», «крысах», «змеях», «тиграх»,
«во’лках», чтоб стать ручными, слышать Божий глас,
очеловечиться в страданий мукомолках.
К СВЯТОЙ НИНЕ
Веков семнадцать протекло с поры,
когда равноапостольная Нина
низвергла первых идолов с горы,
Крест водрузив в поющий ум грузина.
И вот я здесь у Мцхеты, где Кура
сливается с Арагви (вспомни «Мцыри»)…
Вино сливается с обилием добра,
ветров мелодии с журчанием псалтыри.
Хурмы и мандаринов огоньки
поставлены перед иконой тучи.
Три белых лошади пасутся у реки.
Как воины седые смотрят кручи.
Идет декабрь, но много чудных роз
камней суровых умягчают строгость.
В годины гроз плоды молитв и лоз
не дали пасть в отчаяния пропасть.
Хитон Господень, скрытый под землёй
всех одевает, греет, утешает.
Врагов, ползущих к Грузии змеёй,
Георгий поражает и прощает.
В поющей радости намоленых садов,
как и в лесах российских-привкус боли.
Не все из Нининых, из Ольгиных сынов
стоят в небесном и земном соборе.
Страшнее нет картины, чем грузин,
серб, русский, грек без крестика на сердце.
И здесь так многих дьявол поразил-
иверца превратил в неверца, в иноверца.
Святая Нина, чем тебе помочь
в печали о земле тобой любимой?
Ты этот край обходишь день и ночь,
всех призывая в Свет Незаходимый.
Прими ж мою грошовую свечу,
как каплю в битве с вековою тьмою.
В твоих сражениях участвовать хочу,
но всё проигрываю на войне с собою…
21.06.16
Мы шествуем, а может быть идём.
Мы двигаемся параллельно речке.
Бежим от города, за радостью ползём.
Оружие ума даёт осечки.
Течёт река, над ней, под ней, везде
текут, бурля история и время.
В их обострённой, быстрой красоте
мелькает счастье, жаждомое всеми.
Снисходит снег, его частичек бег
закончится сплетеньем в покрывало
на склонах гор, в долинах резвых рек,
что тоже из снегов берут начало.
Кружи’тся ветер, вдаль плывут орлы,
снуют мышата, лисы ищут пищи.
Порой сорвётся камень со скалы.
Чабан проскачет в тёплое жилище.
Из наших уст устало льётся речь.
Сквозь двери туч проскальзывает солнце.
Всё создано чтоб продвигаться, течь,
заведено на веки веретёнце.
Спешат на помощь ангелы. Спешат
пожарники, милиция, медсёстры.
Подвижны праведники, скоры-кто грешат.
Не суетиться в колесе непросто.
Мы у реки присели на привал.
Так хочется поплакать безпричинно-
чтоб каждый все движенья совершал
как снег и реки – трепетно и чинно.
Есть баба Валя – старушка бедная,
приходящая часто в Покровский храм.
Молясь за обедней, смущённо обедая,
она улыбается кротко нам.
Покушав, читает духовное что-нибудь,
прячась от мира и января.
Так необычно была’ ею по’нята
молитва евангельского мытаря’.
«Боже милостивый, буди’ меня грешную !»
– твердит баба Валя. И Бог разбудил…
повёл через тьму усыпленья кромешную,
меж душ непроснувшихся – счастья могил.
Хотел ей сказать: «Не «буди’», а «бу’ди» –
«милостив бу’ди грешному мне»…
Но вспомнил, как часто ставили люди
святость с безумием наравне.
Может её научил Дух Божий,
будивший нас ночью, но чаще днём?
Мы все необычны, все непохожи.
Мы сонны. Мы вскоре навеки уснём.
«Боже милостивый, буди’ меня грешного
и всех прочитавших стих сей буди’!»
Как много неспящим даётся нездешнего,
как много опаснстей впереди.
«Боже милостивый, буди’ меня грешного,
как будишь веду’щих машины в ночи’,
как караульного будишь небрежного,
как воина, нежащегося на печи’!»
Пробу’дится совесть и память пробу’дится –
окатят раскаянья талой водой.
Сеть липкая снов навсегда позабудется.
Сердце помирится с головой.
Как много есть преданий, что ушли
иль сохранились где-то, но непо’лны.
Сокрыты в исторической пыли’
событий чудных радужные волны.
Икону видел в Грузии, на ней
Мария Дева с бабушкой и мамой.
Все люди – продолжение людей,
продливших род поэмой или драмой.
Прабабушка Христа облечена
в лиловые одежды, в вязь загадок.
Её молитв священная стена
хранила дерево, чей плод целебно-сладок.
Я вспоминаю бабушек своих,
по ним прабабушек и пра-пра… представляю.
Они в чертах, в деяниях моих
свой след оставили, идя по аду к раю.
Дохристианских бабушек тела
землёю стали (над Днепром, Дунаем?)
Но каждая б, как мама к нам пришла,
Увидев, что унынием страдаем.
Всё вкусненькое, добрых глаз свеча,
рассказы, песни – бабушка Полина,
уча, готовя, плача и леча,
очаг любви мне в сердце распалила.
О, сколько бабушек… я не скажу чужих,
ведь мы для многих стали словно внуки.
Меня хранят в скитаниях моих
с руками Божьими и человечьи руки.
НА ДЕНЬ ИКОНЫ БОГОРОДИЦЫ «ЗНАМЕНИЕ»
Знамёна зна’мений подняты высоко.
Как нам расслышать Божии ответы,
чтоб отогнать от сердца далеко
гаданья, суеверия, приметы?
Как отличить слова, что прозвучат
в напеве птицы, в завыванье вьюги,
в тревоге неожиданной котят,
в затмении на Солнце или в друге?
Зима есть зна’мение, также и весна,
вещает лето, прорекает осень.
Кому-то чётко видится война
в разливе, в снегопаде, в сенокосе.
Наверно надо просто наблюдать,
не торопясь бежать от страха в горы-
чем чудно переполнит благодать
годов грядущих белые просторы.
Потом мы скажем:тот то говорил…
в такой-то день текло с иконы миро,
в такой-то проходил парад светил
и выгорела вся моя квартира.
Не будем сильно знамений просить,
ведь страшно видя, не понять значенья.
Из детской простоты бы знамя сшить,
чтоб остудить печенье попеченья.
– Там нельзя проходить, там сосульки…
(Два нацеленных в темя копья,
бородищи мороза, статуйки
замирающего бытия)
Не сверну. Хоть немного пугаюсь,
мимо чуда мой путь не пройдёт.
Размышляю, пою, восхищаюсь
видом туч, превратившихся в лёд.
Я бы даже коснулся губами,
но годов тридцать пять до сего –
лёд не грызть мной обещано маме,
не лежать на перине снегов.
Кто прозрачен, искристо-хрустален –
дополнение к их чистоте.
Кто ж испачкан, землисто-печален
контрастирует их красоте.
Часть текущих из уст наших мыслей
утекли, растворились совсем,
а другие застыли, повисли
в виде арок, заводов, поэм.
Награждённый сосульковой смертью
не умрёт от инфаркта, от пуль
– даже в Африке свалится сверху
с льдом для бара уроненный куль.
Петербург заковали морозы.
Жаль, что время не может застыть.
Слов холодных смертельны угрозы.
Сколько скользкого! Негде ступить.
В море айсберг – сосулька большая.
Капитаны радируют: «sos!»,
если крутится он, угрожая…
Не страшны, те кто к крыше прирос.
Философствуя, я не заметил,
как на крышу залез человек
в апельсиново-ярком жилете,
с грустью глаз и опухшестью век.
Отвращая меч правды блестящий
от плывущих беспечно голов,
лёд сбил дворник, о людях радящий,
но не видящий в них мудрецов.
Всё катится, есть у всего закат.
Часть докатившихся восходы воскресят.
Вот солнце укатилось греть Кавказ
и всё прекрасное, что к западу от нас.
Колёса закатились в гаражи.
Скатились в землю зёрнышки от ржи.
Мячи вкатились за черту ворот.
Вратарь унылый их не достаёт.
Подростки докатались до беды.
Ранетки выкатились в гравий за сады.
Гул взрывов раскатился по степям.
Слезинки подкатились ко глазам.
Сам чувствую, что не туда качусь.
Но на безсолнечностях прошлых не учусь.
Опять толкаю жизни самокат
туда, где Запад (тоже, что Закат).
Вновь будет врачевать Восток-Восход
от правды откатившийся народ.
Надеяюсь утром встать, ползти до высоты,
забыв закатов грустные черты.
В ДЕНЬ ВЕЛИКОМУЧЕНИЦЫ ВАРВАРЫ
Прекрасней гор, прекрасней рек,
роз красных, гиацинтов белых,
прекрасней чем огонь и снег –
лицо, что в этот краткий век –
подобие плодов неспелых.
Оно закрыто паранджой
тоски густой и непроглядной,
смешною маскою чужой,
раскраской злою боевой,
белилом глупости нарядной.
Скрывают чёрные очки,
очей священные озёра,
их синь подпортят синяки,
морщин растущие сморчки,
красненье кожи от позора.
Плюют в лицо и бьют в лицо,
чтоб личность сделалась безликой,
срубают шеи деревцо,
в прицела страшное кольцо
поймали лоб страны великой.
Но даже здесь лицо есть лик,
неповторимая икона.
Любой уродец иль старик-
о рае, что потерян крик.
На всех незримая корона.
В загробные свои черты
вглядимся… всё земное минет.
Все несшие свои кресты
стряхнут пыльцу некрасоты,
Бог всякую слезу отнимет.
Об этом размышлялось мне
пред образом святой Варвары.
Там где-то в горней вышине,
в поющей райской тишине
слышны больных сердец удары…
Снег на скалах, на травинках,
на поблёкшей шкурке лисьей,
на заставках, на картинках,
на расплывчатости мыслей.
На земле, хранящей нежно
корешки тюльпанов, маков.
Рук расхлопавшихся между.
В чёрных жерлах ржавых баков.
На тропинках узковатых,
на ресницах удивлённых,
на бегущих киловаттах
проводов неоголённых.
На страницах наших судеб,
на границах наших странствий
милость с снегом серость судят.
Жизнь в их радостном убранстве.
Новый снег на старом снеге,
старый на ледовой корке,
корка на песчаном бреге,
тот на каменной подпорке.
Всё лежит в ладонях Бога,
сотворившего снежинки.
И опасная дорога,
и прекрасные былинки.
Снега будет ровно столько,
что убрать его посильно.
Снова станет в меру скользко
и сверх всяких мер красиво.