«Будь другом..» – так веско начав предложенье,
мы делали некое предложенье
– довольно корыстное продолженье:
«… дай денег, конфет, пирожков»
«Будь другом» – мы так приговор выносили
тому, кого раньше на сердце носили.
Потом разуверились, разлюбили.
«Будь другом» Погибла любовь.
«Будь другом!» – взывали отряды, дружины,
сзывая бойцов против козней вражины,
сплавляя мальчишек в стальные пружины
огнём самых искренних слов.
«Будь другом!» – просили у нашей державы
народы, чьи копья с ракетами ржавы,
где нету хлебов для голодной оравы,
где нужно пролить нашу кровь.
«Будь другом!» – скулит к нам щенок грустноокий,
мяучит тихонько котёнок трёхногий,
мычит исступлённо телёнок безрогий.
Мы их понимаем без слов.
«Будь другом!» – вопит одиночество к душам,
уставши быть грушей под яростным душем
плевков равнодушья, бежа от удушья
безушных своих домов.
«Будь другом для всех!» – я себя убеждаю,
но всё же кого-нибудь выбираю,
других с этим кем-нибудь разбираю
и так набираю врагов.
Будь другом, мой друг, а не временным дружкой,
вещающим сладко над свадебной кружкой…
Я плачу, обнявшись с подружкой-подушкой
об уйме сердечных долгов.
Илья пророк посредством колесницы
взошёл с колей опасных в небеса…
Жильцам Земли-вертящейся больницы,
чтоб до «колёс» пьянящих не скатиться,
дан быстрый друг в четыре колеса.
Неспившимся бы предстояло спиться,
когда б к вожденью допуск не мешал.
Без внешних тормозов остановиться
не каждый может. Колесница мчится,
укусы чуя жезло – гвоздных жал.
Мы б плохо знали – что такое скорость
для приближенья к плачущим вдали,
аварий таинства, поломок частых скорбность,
слесарной и гаишной правды спорность,
все в бензобак утекшии рубли.
Конечно лучше беззаботно пешим
подолгу до святыней доходить,
но лень кричит умалишённым лешим,
детишки добавляют плеши к плешам
прося возить, затем прося водить.
Машины – тренажёры для терпенья,
стабилизаторы излишних средств семьи,
площадки для спокойного общенья,
причины срока жизни сокращенья.
Но тратим ли мы с пользой дни свои?
Илья пророк пришедших в рай научит
по небу странствовать без автокостылей,
пока ж пускай железки нас помучат,
потом пути земные нам наскучат…
Деталей много в судьбах у людей.
Детство кратко, быстро утекут
струи суток, капельки минут
этой тихой части той реки,
что потом напором, вопреки
будет пробивать пути в горах,
мусором забьётся в городах,
пораскрутит лопасти турбин,
напитает корешки рябин,
льдом покроется к пятидясьти годам,
станет колыбелью карасям,
по полям разделит рукава,
к морю добежит едва жива.
Детство надо зорко защищать,
очищать, нездешним восхищать,
иногда уздою укрощать,
иногда заданья упрощать,
увещать, стращать, вмещать, прощать,
просвещать, но лучше освящать.
А потом внезапно мы поймём,
что взрослея не туда идём.
Защитим от взрослости тоскливой
детскости весенние разливы
в этих солнышках, но более в себе –
очерствевших в жизненной борьбе.
ПОСЛЕ ВЕЧЕРА В КЛУБЕ АВТОРСКОЙ ПЕСНИ «ТОНИКА»
Бард брадобреем нынче сокращён.
Но без бород таинственная древность
струится чрез наивность, чрез напевность,
чрез наплевательство на чопорность времён.
Бард видит отвратительный бордель,
занявший трон высокого искусства.
Боль пробивается изглазно и изустно,
как робкая февральская капель.
Бард может, взяв одну из алебард –
на музыку насаженное слово,
убить напетое стараньем духа злого,
терзая струны как газель гепард.
Бард из ломбарда золото веков
выменивая, продаёт рубашки,
легко сдаёт тревожные бумажки
зелёных долларов и вызревших стихов.
Бард, выросший в эпоху бардака
больного постсоветского пространства,
не научился лени постоянства,
привык к чудесной доле чудака.
Бард любит осень, цвет её бордов,
жёлт, рыжеват, коричнево-оранжев,
так бодро – в горы убежав пораньше
пить с родников, забывши про «Бордо».
Бард-брат, скорей возьми на абордаж
суда с бесцветностью, с безбожием, с тоскою.
Гитарой, как спасительной доскою,
не дай утопнуть тем, кто тайно наш.
«Бард… бард… бард… бард..» – заговорил мотор,
чинимый семиструнным инструментом.
Вези ж смелее, пользуясь моментом,
тебя понявших в вечности простор.
НА ДЕНЬ СОБОРА РУССКИХ СВЯТЫХ
Святым всем русским, ныне просиявшим
в народной памяти, из-за свинцовых туч,
в дверях алтарных небу предстоявшим
шлют горький вопль»жильцы навозных куч».
Всех русских грешников, подонков, негодяев
собор из ада, из сетей земли
моим стихом спасённых умоляет,
чтоб вспомнили, чтоб мимо не прошли.
Вот русские волхвы, жрецы, гадалки
Владимиру плевавшие вослед.
Вот вставшие в ряды Орды на Калке,
все перебежчики в дни вражеских побед.
Вот пьяненькие мужички да бабы,
любовников, любовниц кутерьма,
что нерешиться на убийство сла’бы,
по ком могила плачет и тюрьма.
Вот вольнодумцы из реформ петровских,
народовольцы – добровольцы зла.
Как много их умнейших, ярких, броских
к нерусскости Европа привела!
Вот мерзостью богатый век двадцатый,
мрак красно-белой бойни тех времён
аукается. На хохлов, кацапов
народ великий кем-то разделён.
Вот отступившие епископы, монахи,
священники с крестом, но без Христа.
Вот полуголые поющие девахи –
разбитый храм, в глазищах пустота.
Я вижу эту страшную икону
собора грешников в день всех святых Руси,
зову прислушаться всех к хрипнущему стону
нас погибающих… О, Господи, спаси!
ВЫПУСК
Что-то весёлое, с виду как крокус,
выросло в сердце, проникло в глазницы.
В графке «работа» поставили «пропуск»
не успевавшим всему удивиться.
Глупость всё крутит податливый глобус.
Но закрутившимся надо лечиться.
Добрым вручают безвременный допуск
к душам, по коим рыдает больница.
Дали нам дали морские на закус,
прежде чем скуки придут вереницы.
Наших моторчиков умственных запуск
может без цели остановиться.
Только бы выдержать яростный натиск
тех, кого мёртвы от сытости лица.
Всё выдаётся избыточно, в напуск-
если привык не жалея делиться.
Честных объявят лукавые в розыск,
не отобьёшься от пресс, от милиций.
Всех нераспущенных кинут на роспуск.
Телекорова войной отелится.
Вместо поэмы вам выдадут опус
о невозможности в вечность влюбиться.
Нагло расскажут – жизнь маленький отпуск,
в небытие суждено возвратиться.
Ты их не слушай. Взяв счастье «на вынос»
кушай улыбки, находки, страницы…
Пусть наших школьников радостный выпуск
встретится с Богом, с бедой распростится.
Остров – то, что окружают волны.
К островным не перейдёшь по суше.
Уши их от уз общенья вольны.
Отделённость убеляет души.
Остров счистит гордости коросту.
Простоты утечка прекратится.
Радости оставшийся отросток
в эвкалипт огромный превратится.
Остров заставляет думать остро,
трудностями заостряет тупость.
Учит спать на жёстком, кушать постно,
жечь молитвой тигров саблезубость.
Если мы себя не пропитаем,
не найдём убежище от бури
– остров станет вновь необитаем,
обессмыслится краса морской лазури.
Корабля разбившегося остов,
мятый чайник, сухарей остаток –
средства сделать отстранённый остров
чудо-садом с россыпью посадок.
Дойных коз начнётся прирученье.
Диких лоз, орешников исканье.
Звёзд недостижимых изученье,
голубей почтовых выпусканье.
От костров, как от свечей церковных,
веет огненностью страннических судеб.
Хорошо попить чаёв морковных
в росписной кокосовой посуде.
Этот мир наполнен островами
продуваемыми холодом норд-оста…
Если корабли придут за нами-
мы уже не сможем бросить остров…
В мире словоуколов
счастья голос недолог.
В мире душеугонов
нужен врач-дефектолог.
Руки речи в дефектах,
реки речи с отравой,
раку речи эффектно
искажать всё забавой.
Рыку речи нетрезвой,
року речи солдатской
нужен врач, чтобы срезал
выброс области адской.
У заумных заумность,
у неумных неумность
дефектолога мудрость
исправляет, волнуясь.
Кто-то болен болтаньем,
кто-то болен молчаньем,
кто-то мыслелетаньем,
кто-то частокричаньем.
На «рэ» «лэ» как исправить
на реле губо-нёбном?
Как заику заставить
стать словесно свободным?
Москвичам как не акать,
этот звук удлинняя?
Как артистам не якать,
жён и маски меняя?
Как волжанам не окать,
харьковчанам не гхэкать?
Как унылым не охать,
ироничным не кхэкать?
Азиатский, кавказский
не излечишь акценты.
Ведь не бить же указкой
за смешные моменты.
Ночь нависла над градом,
как над люлькою полог.
Спящих править не надо,
отдохни, дефектолог.
Завтра до перегрузки
потрудись, друг двужильный
чтобы чисто по-русски
говорили и жили.
Мы расслабленны, обессиленны.
Проползаем жизненный путь
чернодушными абиссинами,
хрупкокожими апельсинами,
лишь бы лишь бы, да как-нибудь.
Моё слабое место – разум.
Без совета раздет, разут.
Прилепился к забавным фразам,
сдвинут к всем напряжённым фазам,
В гордость вымазан, как в мазут.
Моё слабое место – сердце,
невыносливое ничуть,
склад горчайшего злого перца
всем ветрам открытая дверца,
сито, всю собравшее муть.
Моё слабое место – руки.
Маломышечны, неловки.
Научились махать при разлуке,
разведёнными быть в разрухе,
подпирать две толстых щеки.
Моё слабое место – ноги.
Неустойчивы, к злу быстры,
грязь несут болотной дороги
ждут колёс, костылей подмоги,
выносящей от пуль сестры.
Моё слабое место – желудок,
печень, почки, язык, глаза.
Мой диагноз ужасно жуток.
От всей жути с огнями шуток
блещет будущего гроза.
Но есть некое сильное место:
где-то там за правым плечом
белоснежен, красив, как невеста,
нас к бессмертью ведущий от детства –
ангел с пластырем и мечом.
Победу трудно принести,
победу трудно понести, венки побед перенести –
не каждый может.
Но с девяти и до шести
себя тихонечко пасти, любого гладя «по шерсти’» –
тоска загложет.
Нам нужен подвиг, трудный бой,
дыханье смерти над собой, фуражка сбитая стрельбой,
два-три раненья.
Чтоб купол неба голубой,
сынки бегущие гурьбой достались тяжкою борьбой
чрез пораженья.
Чрез отступления назад,
чрез возмущения солдат, чрез плена вражеского ад,
чрез безнадёжность.
Чрез залеганье в снегопад,
свинцовый град, угарный чад, смерть без надгробий, без наград,
чрез невозможность.
Тогда победы острова
в морях, где у беды права, где боль жива, любовь мертва, забыты вечные слова
признают чудом.
Мы как засохшая трава,
мы как сгоревшие дрова, но наших предков тетива
лежит под спудом.
Победоносец на коне,
Мы – бедоносцы, но во сне в Берлине пишем на стене:
«Мы победили!»
Проснулись: змей с копьём в спине,
связали руки сатане. Георгий сохранил в войне –
нас не убили.
Ко грибам, по грибы, за грибами
мы поехали, взявши ножи.
Методично листву разгребали,
в целлофановый гроб погребали
ножек палочки, шляпок коржи.
Это раньше, а нынче – безгрибье.
Возвратились пустыми домой.
Скрипачей стрекотавших безскрипье,
рек безрыбье, врагов безгриппье –
непонятностей странных строй.
Всё ненайденное припомнив,
всё потерянное взворошив,
возвращаясь к каждой препоне,
задержались немного в притоне
ощущений, что ближний лжив.
Нет того, что обильно давалось.
Нет у тех, кому крупно везло.
Безполезных исканий усталость
в колебания мышц опускалась,
как поломанное весло.
Мелодично соловушки пели,
медоточно желтели цветы,
только мы удивлённо скорбели,
что на поезд грибов не успели.
Падал взор на перрон красоты.
Отыскали здесь россыпь мыслишек,
почитали чудесных стихов,
увидали забавных зайчишек,
истребили волнений излишек
светлым пламенем майских лесов.
А даренье, как и недаренье
попытались усердно принять,
ведь именье, как и неименье,
ведь уменье, как и неуменье –
незамеченная благодать.
Ночь – школа слепоты, училище покоя.
Вновь путы темноты связали суету.
Свет звёзд над головой, неясность под ногою.
Глядит чернец дочерне в черноту.
Глаза разбудит пляшущее утро,
заставит делать, видеть, говорить
поспешно, опрометчиво, немудро
успевшего нездешность полюбить.
Ответит зрячий за талант смотренья
в безбрежность книги, в зеркало слезы,
за связанные с зрением уменья,
за бывшие вне вечности часы.
Увидел, осудил, возненавидел…
а так бы – не заметил дур нагих,
убийц, отцов зарезавших в обиде,
артистов, снятых в образе святых.
Вступая в ночи царские чертоги,
отмоем грязь неудержимых глаз.
Косяк ощупаем, споткнёмся на пороге,
представив зренье о’тнятым у нас.
Но пробуждаясь с несокрытым страхом
откроем веки, принимая дар:
жить, видеть, слышать, не сражаться с раком
и побежим к любви, как на пожар.
РОДИНА
Что-то впитано с молоком матери,
нераздроблено молотком времени,
моют золото вновь старатели
из стираемого в прах племени.
Перемолота камнем прошлого,
переполота бурей до’нельзя,
переколота, перекрошена
Русь-бездомница, Русь-бездонница.
Пасху чувствуют по-особому
убиваемые, распинаемые.
Недорубленными красотами
представляются вспоминаемые.
Будет будущее безкрайнее,
поэтическое, героическое.
Воды мыслей втекут в безкрание
песнопевческое, лирическое.
Мы сильны нерушимой связкою
крови с кровью, молитв с молитвами,
мы, воспитываемые сказками,
крестим бивших нас между битвами.
Нам ли хвастать непобедимостью.
Пораженье есть, прокажение.
Необидимостью, неубедимостью
ускоряем из ям движение.
Хорошо мне быть малым зернышком
моей Родины окружаемой,
певчим горлышком, лётным перышком,
светлячком над её скрижалями.
Как вознести, поднять от низа ввысь
людей больных опущенные руки,
что перепачкались, сорва’лись, подрали’сь,
разодрали’сь, поплакав при разлуке?
Как вознести на небо речки глаз,
текущих по помойкам, по болотам,
топя’щих сладострастьем липким нас,
разлившихся по суетным работам?
Как вознести змеяющуюся мысль
смеющихся над всем нематерьяльным,
запавших на прозападную слизь
с её итогом мерзостнопечальным?
Как вознести лежащего в грязи
сперва на койку, а потом на горы?
Вдали прекрасное, а гадкое вблизи,
все поры кожи пропитали споры…
Как вознестись, не опуститься как?
Как не пуститься в тяжкое, в пустое?
Посмотришь вверх-то облака, то мрак.
Прорвёшься ли на небо голубое?
На Вознесение вопросов этих боль
утихнет, утешение прольётся.
Вступившие с собой в неравный бой
поймут, что Богом человек несётся.