РАДОНИЦА
Из триллионов умерших людей –
людей убитых, может, половина.
И это для живущего причина
– всех помянуть в предсмертности своей.
Убийцами бывали волк, змея,
гроза, река, холера,
вести с боя.
Но полк убитых лютою злобо’ю
стоит как стон над песней бытия.
Сегодня миллионами убийц
наполнены загробные селенья.
Там помнят жертвы крик, хрип удавленья.
Чернеет кровь на пальцах кровопийц.
Как это страшно. Хочется молить –
чтоб память стёрлась, пролилось прощенье,
неся крестообразно утешенье
убитым и дерзнувшему убить.
Будь память вечная божественным делам!
Жестокости же – вечное забвенье!
Поминовенье, непоминовенье –
лекарства посылаемые нам.
Из миллиардов здравствующих днесь
немало будет скошено войною.
Идти им к безпокойству иль покою?
Их встретит вой иль ангельская песнь?
На Радоницу души понимают
благодаренье грешников о том,
что преступленья прощены Христом
и убиенные вражды не поминают.
НОЧЬ
Ночь преподносила «но»
в дополненье мягких знаков – ландышей, ромашек, маков, шелеста листов в окно.
Мне б запеть. Но кто поймёт?
Мне б кричать. Но кто услышит?
Мне б сказать. Но кто запишет?
Мне б позвать. Но кто пойдёт?
Мне б вперёд. Но нету брода.
Мне б назад. Но нет моста.
Мне бы вглубь. Но глубь пуста.
Мне бы вверх. Но непогода.
Ближе к раннему утру
позднего ума раненья –
ядовитые сомненья
книжкой мудрою сотру.
Ясным кажется опять –
не бывало дней напрасных
среди тех – смешных, ужасных…
Солнышко, давай сиять!
ДОЖДЛИВОЕ УТРО
Неясность неба, мыслей мутность,
тревоги выплывшего дня,
дороги пробчатой занудность
украли радость у меня.
Не всю, конечно. Слишком много
рассыпано её кругом…
Пошлётся кто-нибудь от Бога
о горе рассказать своём.
Тоску свою прикрыв цветами,
начну посланца веселить
чайком, конфетами, стихами,
советами – как надо жить.
Уйдёт он. Я свои советы
попробую исполнить сам.
Не думал, что себе ответы
я в этом разговоре дам.
И ясность неба, мыслей чёткость,
надежды будущего дня
заменят радужностью чёрность
дорог, ведуших внутрь меня.
ЗА ГОРОДОМ
Бетон, асфальт, железо, жесть, стекло
сдавили нас. Сквозь нас идут машины…
Что нас из деревень уволокло,
сплотив в недружелюбные дружины?
Я убежал в поля. Но зоркий телефон
нашёл меж и’рисов, тюльпанов,
незабудок.
Зовёт назад в дымящийся притон –
мозг забивать и набивать желудок.
Дела собрались, чтоб меня ловить.
Обязанности расставляли сети.
Экран старался мысли отравить.
Власть разложила пряники и плети.
А здесь цветы танцуют у реки.
Сползаются на свадьбу черепахи.
Усердно бабочки вторгаются в стихи.
Горят в траве пасхальнейшие маки.
Орлы о вечности без слова говорят,
круги рисуя в облачном пространстве.
Холмы благоухают, шелестят.
Душа парит в безалкогольном пьянстве.
Так много солнца, словно «этот свет»
с «тем светом» пересёкся на немного.
День жаворонком радостным воспет.
Грибы уже у самого порога.
Яд едкой лжи застенков городских
разбавлю правдою подснежниковых далей.
Чтоб выжали тиски соблазнов в стих
душистый мёд грядущих дней моих,
алойный сок сегодняшних печалей.
ВЕЛИКАЯ СУББОТА
Мумия, пепел, останки,
мощи, скелет… Отчего
душу катавшие санки
ближним дороже всего?
Поговорите с усопшим,
глядя вокруг, а не в гроб.
Смерть – недоделаных обжиг,
правка ошибчивых стоп.
Домик двуглазый разрушен.
В лодке двуногой моей
всяк закоулок радушен
войску голодных червей.
Жидкое высохло, влилось
в черное море земли.
Твердое скушала гнилость.
Зубы из строя ушли.
Мнутся тела, как одежда,
рвутся, пятнаются в жир.
Но остаётся надежда,
если не телом ты жив.
Химия, физика тела,
вся геометрия рук,
всё что глаголало, пело
снова появится вдруг.
Смертность Великой Субботы –
только бессмертья пролог.
За воскреньем работы
много готовит нам Бог.
Только работы пресладкой,
лучшей, чем здешний покой.
Что же? Займёмся посадкой
зёрнышек жизни иной.
ПАСХАЛЬНОЕ ЯЙЦО
Из освящённых Пасхою яиц
родится утешенье, как цыплята.
Сквозь скорлупу неумолимых лиц
пробьётся радость. Убежит куда-то
тоска столиц.
По бледно-серым словно провели
чудесной кистью золотого слова.
Зацикленную речь перевели
пребогатейшим языком Лескова,
боль разгребли.
В яйце таится будущий петух,
он будущим Петрам напоминанье:
трусливость, выражаемая вслух,
приносит нестерпимое страданье,
смущает дух.
Мы бьёмся яйцами. Некрепкая броня
куриных эмбрионов вся помята.
Как быстро вырастает ребятня
в запрятанного под броню солдата,
войну браня!
Не сойка, не орлица, не сова,
а курочка болеющего кормит.
С её подарком говорят слова,
меняющие мирозданье в корне –
ступень из рва.
Как Магдалина к кесарю вошла,
войдём смелее поделиться чудом
к ведущим планетарные дела,
но христианство прячущим под спудом
при виде зла.
«Христос воскресе!» – и дают яйцо
с такой улыбкой, будто на ладони –
бессмертья обручальное кольцо,
таблетка, все отъемлющая боли,
любви крыльцо.
14.04.2015, Алма-Ата
ПАСХАЛЬНОЕ СОЛНЦЕ
Играет солнце на рассвете Пасхи,
переливается, слегка меняя цвет,
напоминает про Фаворский Свет,
подмешивает золотое в краски.
Оно – ребёнок, любящий игру,
усерднейший сотрудник воскресенья,
растений роста, бед перенесенья,
веселья новоселья поутру.
Мы молимся, взирая на восход.
Мы каемся в нетеплоте, в бессветье.
Мы ожидаем радуги соцветье,
когда сиянье тучи разорвёт.
«Христос воскресе!» – солнце говорит,
творенья оживляя каждодневно.
И жизнь преобразительно, напевно
в зрачочках наблюдательных горит.
Пока есть те, кто солнечно добры,
лучисты, огнезрачны, милосердны –
мир не разрушится и искушенья смертны,
уничтожимы смехом детворы.
ПАСХАЛЬНАЯ МЕТЕЛЬ
«У нас пасхальная метель.
Снег засыпает землю, душу..» –
друг написал из тех земель,
где вишни не цветут в апрель,
где море увлажняет сушу.
Обычно в Пасху ждут тепла,
веселья, чуда, утешенья.
Но холод – не синоним зла.
Борение – антоним сна.
Не непасхальны искушенья.
Бывали в Пасху и бои,
и голод, и чума, и гибель.
Но предки мудрые мои
встречали горести свои
как вразумление, как прибыль.
Христос воскресе, Чингисхан.
Христос воскресе, наводненье.
Христос воскресе, смерч, буран,
чахотка, рак, гноенье ран,
гоненье, пытка, обедненье !
А не пасхален только грех.
Непредсказуемость пасхальна.
Разумным повод для утех –
смерть ранняя и поздний снег.
Одежда снежная венчальна.
ДОЖДИ
Вновь дожди. Мечтается о бане,
пледе, чае, чаче, печке, мёде,
тёплом слове и горячей ванне.
Трудно благодарным быть погоде.
Сушат платья, отчищают брюки,
к дому перешедшие по луже.
Просят объяснений у науки:
«Почему природа стала хуже?»
Вылезают черви дождевые.
Бегают довольные улитки.
От давленья скорбны пожилые.
У промокшей юности – улыбки.
А в горах, возможно, камнепады.
Оползни дороги перекрыли.
Дворников оранжевых отряды
во дворе водоотводы рыли.
Нанесло бездомных к теплотрассам.
Птицы в гнёздах, звери в норах. Я же
делал правку маленьким рассказам
и дождю не приобщился даже.
Не скатился по размокшей глине,
не упал в арык, где мне по пояс,
не дрожал от молнииных линий,
не промёрз, о гландах беспокоясь.
Не промок ни телефон, ни паспорт.
Не размыло утешенья писем.
Не бледнее цвет одёжных красок.
Не предрёк мне о потопе мистик.
Не спасал продрогшего котёнка.
Весело не хлюпали ботинки.
Хочется хранить в себе ребёнка,
разорвать покоя паутинки.
Ноги су’хи. Но и сердце сухо,
серо, скучно, ищет приключений.
Тело здраво, а в душе – разруха
без прекрасной трудности мучений.
ДРУЖБА
Пасха освящает дружбу.
Мост её чиня, поёт.
Заменяет труд на службу.
Из тостов дела куёт.
В список сердца постепенно
добавляет имена.
Объясняет сокровенно –
что надумана вина.
Воскрешает о забытых
память совести больной.
На опаснейших орбитах
ставит спутников со мной.
Исправляет строчки писем.
Искренности льёт в рассказ.
Не даёт повадкам лисьим,
свойствам крысьим жить у нас.
Без Святой Великой Пасхи
дружба вымерла б давно.
Но блестят любовью глазки.
Происходят в жизни сказки.
И дало отростки ласки
сердца грубого бревно.
ЦВЕТЫ
Каждый цветок – мироносица,
раздающая мироварницу почв.
Благоуханье ветрами разносится
в ящики сердечных почт.
Цветы пытаются отыскать, помазать
погребённого в нас Христа –
сквозь пещеру неотвечающего глаза,
сквозь неудивляющиеся уста.
Как много мается злобою битых
в перевязочных майских лугов…
Над горой бутылок распитых, разбитых
реет облачко смрадных слов.
Пробивают асфальт, подвигают камень
оживившиеся ростки.
Но им трудно беседовать с гордыми нами,
сдвинуть глыбу нашей тоски.
Потихоньку идут, расточив терпеливо
свои запах, яркость, отвар,
к тем сердцам, где ни солнышка, ни полива,
к тем, кто внутренне скучен, стар.
До глубокой осени лепестков больница
будет каменность каменных врачевать.
А пока мне беззвучно поётся, кричится
от чуда – необъятное обонять.
ДЕНЬ КОСМОНАВТИКИ
День космонавтики не отмечают так,
как День Победы, Новый год, День женский.
Народ, ещё недавно деревенский,
болеет то за спирт, то за «Спартак».
Нам проще думать о родной Земле
и о родном потустроннем Небе.
А космоса пугающая небыль –
цель мира, преуспевшего во зле.
Потратив триллионы лишь на то,
чтоб залететь чуть выше самолёта,
довольна разных институтов рота,
как выигравший тысячу в лото.
Но ум фантастов дальше полетел,
надеясь у иных цивилизаций
найти откачку для канализаций
всех наших грязных, ядовитых дел.
Гагарин улыбается. Как знать
куда пошёл он, сняв скафандр тела?
Душа его о Родине болела,
умевшей по-иному ввысь взлетать.
Сегодня космонавт, почти любой,
летит с иконой, говоря о Боге,
молясь при искушениях в дороге,
исследуя душевный космос свой.
День космонавтики не отмечают так,
как Пасху, Рождество, Преображенье.
Выходят звёзды – неба украшенье,
гоня от сердца беспокойства мрак…
А прав ли был покойный тот чудак,
ракету допустив в воображенье?
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
До Вечери пытаюсь дорасти.
Замучили душевные застолья:
беседы, песни за’ полночь с шести –
подпитка лени, лакомства, безволья.
До Вечери пытаюсь дорасти.
Засасывает королевский ужин.
Экран погладил сердце по-шерсти’.
Пью коньячок, как будто бы простужен.
До Вечери пытаюсь дорасти.
От трапез легче, но чего- то нету
Едою в храме – душу не спасти.
Лампадке рад, но тянешься ко Свету.
До Вечери пытаюсь дорасти.
Мешает расслабленье чаепитий,
где модно рассуждения вести
о сводках политических событий.
До Вечери пытаюсь дорасти.
Утешили туристские привалы.
Но не рюкзак, а крест хочу нести
чрез валуны, провалы, перевалы.
До Вечери пытаюсь дорасти.
На пирожках у бабушки прекрасно…
Рассказы помогают расцвести.
Но вянет цвет, когда вокруг ненастно.
До Вечери пытаюсь дорасти –
до всепроникновенной Литургии.
Пронзённый Агнец будет нас пасти,
всё в измеренья уведя другие.
До Вечери пытаюсь дорасти.
Для подготовки предлагают муки
и всем сказать сердечное: «Прости!»
Иначе – обожжёшь уста и руки.
РЫБКА НА БЛАГОВЕЩЕНИЕ
На Благовещение разрешает рыбку
монахов древних пламенный устав.
Так разрешает офицер улыбку
и даже песню, от войны устав.
Так разрешает небо Петербурга
безоблачность Ташкента на денёк.
Так пленному зимой даётся бурка,
больному экзотический цветок.
Премудро разрешенья и запреты
в тяжёло-лёгкой жизни сплетены,
чтоб человеки – вечности кадеты
хранили чувства счастья и вины.
Благословленье с наказаньем в паре
обходят поселенья, словно класс.
Нуждаясь то в опоре, то в опале,
живёт душа, промытая не раз.
Командировки к отпуску приводят,
страдальцы посылаются к морям.
Морозы-воспитатели уходят,
передавая мёрзнувших лучам.
Жизнь – зебра чёрно-белая, жизнь – ёжик
(колючки над пушистым животом).
Есть тумблеры: «боль снизить», «боль умножить»,
«боль прекратить», «боль выслать о другом».
Тиски печалей раздвигает мама.
Начальники закручивают их.
Комедия сегодня, завтра драма
переплавляют жителей земных.
Давленье падает. Приходит послабленье
законов, даней, каторжных трудов.
Сначала выпорют, потом, на удивленье,
дадут наесться неземных тортов.
На Благовещение разрешает рыбку
монахов древних пламенный устав –
к военным трубам добавляют скрипку,
подвешивают погремушку в зыбку,
втирают мазь в натруженный сустав.